90

Вчера моей маме исполнилось бы 90 лет. Нет, мне не семьдесят, и даже не шестьдесят, я поздний и единственный ребенок.

Когда-то очень давно, когда я была маленькой пионеркой или даже октябренком, я думала: «Вот Октябрю будет сто лет, а маме девяносто. Она, наверное, не доживет, а я буду уже старая, но все увижу». Так и случилось. «Все» я увидела, но речь не об этом.

На самом деле мама родилась не 7 ноября. В этот день ее зарегистрировали в сельсовете, или как оно тогда называлось. Когда смогла бабушка, крестьянка из поволжского села, принести и «записать», тогда и смогла. Мама была четвертым ребенком и второй дочерью в семье. Вкусить прелестей сельской жизни мама не успела, началось раскулачивание. Потихоньку кто-то семью нашу предупредил, но решился уехать только мой дедушка. Он посадил на сани бабушку и детей, туда же поставил сундук с домашним скарбом, и отправился в большой волжский город, к своей старшей сестре, которую все звали Мамашей. Как ее звали на самом деле, я не знаю, а теперь уже и не узнаю. Не знаю, как так получилось, но через некоторое время у них организовался маленький домик в пригороде, две комнаты и кухонька, и клочок земли, где дедушка и бабушка прожили всю свою жизнь. А прадедушка и старший дедушкин брат, буквально через полмесяца после дедушкиного отъезда,  «отправились» вместе с семьями «покорять» суровую киргизскую степь. Высадили их посреди голого поля в лютый мороз – и живите, как хотите. Все дети в ту же зиму и поумирали, так что осталась с той стороны у мамы только одна двоюродная сестра, младше мамы, прожившая в Киргизии до середины 70-х, а потом переехавшая в Ленинградскую область.

В 11 лет мама стала главной бабушкиной помощницей, потому как старшая мамина сестра, закончив педагогический техникум, завербовалась на Дальний Восток. Это был ее шанс, потому что незавидна доля старшей дочери в большой семье – это домработница, которой часто и замуж не удается выйти, потому как все время в хлопотах. А у бабушки исправно и после мамы каждые полтора-два года рождались дети, но выжила из них только самая младшая – в феврале ей будет 80.

Вот так они войну и переживали: бабушка, мама и младшая моя тетка. Фронт до них не дошел, и даже бомбили как-то вяло, мама с бабушкой ходили копать окопы. С войны вернулись дедушка и мой дядя, а любимый мамин брат, Петя, так и остался под Керчью, «навеки девятнадцатилетним».

Старшая тетка, хоть и уехала далеко, но маму не забыла. Разница между ними была в девять лет,  и, может быть, потому что старшая вынянчила младшую, она ее в дальнейшем опекала всю жизнь. При этом я не помню, чтобы она навещала дедушку с бабушкой, и не особенно жаловала младшую сестру, которую видела младенцем. В общем, тетя на Дальнем Востоке сначала преподавала историю ссыльным эстонским лесорубам, а в 44-м году вышла замуж за офицера и больше не проработала ни одного дня. После войны, в конце сороковых тетиного мужа перевели в Таллинн, и она вытребовала маму к себе со словами: «Что тебе дома делать, народу – не провернуться! Сейчас брат женится и будешь в коридоре жить». Мама решилась, уехала и сорок с лишним лет прожила в столице Эстонии.

Мама была красавица и модница, закончила курсы кройки и шитья, моделировала и шила очень хорошо. Все юбки и летние платья она шила себе сама. Я помню свое летнее платье в горошек – носила до тех пор, пока в него влезала. А чудесный фиолетовый сарафан из плотной шерстяной ткани с отделкой тесьмой с уточками!

Всю жизнь мама проработала бухгалтером, сначала простым, а потом старшим, а затем и главным. Ее уважали, она была трудолюбива и пунктуальна.

В личной жизни ей не повезло. У нее было много поклонников. Школьницей я нашла в буфете пачку писем. Пару писем прочитала, несколько из них было разорвано, а потом склеено на кальке. Я спросила о них у мамы, она сказала, что молодого человека перевели на Тихоокеанский флот, а она не решилась с ним уехать. Но самая большая мамина любовь жила в Ленинграде. Мама вспоминала о нем очень часто. Коренной ленинградец, перевели в родной город, видимо с повышением. Но его родителям мама не показалась достойной парой их сыну, а он не решился пойти родителям наперекор и заявление в загс они не подали. Смотрины не удались и мама вернулась в Таллинн. Его любовь не выдержала испытание расстоянием, а мама была или гордая, или скромная, навязывать себя не стала. Встречи и письма становились, видимо, все реже, а потом и совсем сошли на нет. Наверное, были какие-то общие знакомые, потому что мама узнала, что он женился. Рассказывала мне мама это все только один раз, видимо в приступе какой-то тоски, за неимением другой поддержки. А вот мамина подруга Анетта не растерялась, села в поезд (подумаешь, всего-то десять дней в пути) и в славном городе Владивостоке взяла изменника-моряка за жабры и, не поверите, вернула обратно. А ведь дядя Миша уже с другой заявление в загс подал, но не тут-то было. Их дочь, Лидочка, была младше меня на год.

Мама долго переживала, забыть не могла, а время шло. В те годы девушка за тридцать не то что старая невеста, а уже, наверное, считалась мумией невесты. Наверное, от безысходности и разбившегося сердца мама вышла замуж за моего отца. Вот поэтому я поздний ребенок. Не могу сказать, какие между ними были отношения, скандалов и ссор я не помню. Все было как-то ровно и спокойно.

Когда мне было 9, мы получили двухкомнатную квартиру. А через год отец умер – в 56 лет. Он был старше мамы на девять лет, ветеран войны, причем воевал с 41 по 45, офицер-пограничник. Вот так ему повезло – пройти всю войну, вернуться без серьезных ранений и умереть в одну секунду от инфаркта. Мы с мамой остались вдвоем, я была ее смыслом жизни и, видимо, должна была прожить ту жизнь, которую не прожила она – богатую и счастливую.

Для достижения счастья и богатства я должна была получить образование. Образование ниже высшего даже не рассматривалось. Когда мама возвращалась с родительского собрания, ее первыми словами были: «Ты такая дура, что тебя даже в институт не возьмут!» Училась я и правда кое-как, письменные задания делала в коридоре на переменах, а устные вообще никогда. Я любила читать, и эта любовь занимала у меня все свободное время. Никогда бы мама меня от себя не отпустила, но вот беда – в национальной республике почти все высшее образование было на эстонском языке. На обучение в столицах денег не было, поэтому пришлось выбрать маленький провинциальный Псков, но зато близко – всего 360 км.

Теперь я понимаю – мама была страшно одинока, ей нужна была любовь и поддержка. И только я могла ей это дать. Она меня любила и готова была сделать меня  счастливой любой ценой. И я ее любила. Разве я могла забыть, как она читала мне вслух «Детей капитана Гранта», когда я в том несчастливом 74-м заболела скарлатиной и лежала в беспамятстве. Или как мы после смерти отца спали вместе, и она читала мне, десятилетней корове, про Винни-Пуха, а когда она начинала задремывать, я ее будила словами продолжения, так как знала этого Пуха наизусть.

В 90-х я ездила к ней раз в три месяца на выходные, а летом на месяц в отпуск, увозя обратно в сумочке оформленное приглашение на следующую визу. По два раза в неделю я получала от нее письма и писала сама.

К нам она приезжала редко, мужа моего не сильно любила, считала, что ни счастья, ни богатства я с ним не приобрела.

В 95-м, после первого обширного инфаркта, я забрала ее к себе. Нам удалось продать квартиру там и купить здесь, гораздо меньшую, а потом еще 5 лет я выплачивала взятый кредит. Не поверите, но было время, когда квартира в провинциальном Пскове была в полтора раза дороже, чем в столице Эстонии. Счастье, что у нее было российское гражданство. Жила она рядышком, 10 минут ходьбы. Мы виделись несколько раз в неделю. Когда она болела, я приносила продукты, готовила, и редкая наша встреча не заканчивалась ссорой и обидами. Мне не хватало мудрости и терпения.

Последние два с половиной года она прожила с нами, точнее – пролежала. Микроинсульт и перелом шейки бедра. Сейчас, с высоты прожитых лет и полученного опыта я понимаю, как много я не сделала, что бы скрасить ее последние годы. Как я не была настойчива с врачами, как слишком много времени уделяла работе. Как я виновата перед ней!

Маме никогда не будет 90, ее часы остановились на 77. Мама любила живые цветы, и вчера я отвезла ей гвоздики – все-таки столетие Октября.