Такая работа...

Я люблю мою работу.

Я приду туда в субботу.

На работе дохнут кони!

Ну, а я – бессмертный пони!

Я работаю с 18-ти лет. Правда, первые три года не считаются, они не вписаны в трудовую книжку. Я была студенткой и устроилась на свою кафедру лаборанткой, на полставки. После окончания лекций и семинаров все шли по домам и в общежитие, а я оставалась на кафедре до семи. Взяли меня потому, что я умела печатать на машинке. Машинка была супер, югославская, электрическая «Роботрон», печатать было одно удовольствие. Училась-то я печатать в школе на «Украине» (такая у нас была профориентация – секретарь-машинистка). Ну что вам сказать, длинных ногтей в нашем классе у девочек не было, они застревали между клавиш и ломались. Учились мы два года раз в неделю по субботам, слепым методом (это когда буквы на клавишах закрашены краской), диплом давали при скорости печати 120 ударов (нажатий на клавишу) в минуту.

Профессор узнал о моих чудесных способностях и в дальнейшем я, вместо того чтобы выдавать студентам атласы, методички и другую литературу, печатала труды Владимира Александровича.  Надо ли говорить, что о морфоскульптуре рельефа, оставленного в нашей местности четвертичным оледенением, я знала все. Почерк у профессора был еще тот, поэтому я до сих пор без труда читаю записи врачей, оставленные в моей амбулаторной карте.

Институт закончился, началась большая жизнь.

Я еще студенткой вышла замуж, родился старший сын, и в школу меня взять никто не захотел. А я страшно рвалась сеять разумное, доброе, вечное (осподи, сумашедшая). Но ведь это были времена «исторического материализма» и без работы никого не оставляли. И меня не оставили, а отправили в детский сад – воспитателем старшей ясельной группы. За восемь месяцев я узнала много нового о жизни, в основном неприятного, поэтому в августе я пришла в ГОРОНО и «не слезла» оттуда пока меня не отправили на работу в школу по специальности. Временно, вместо учителя, находящегося на инвалидности. Лучше бы я этого не делала.

Школа была одна из самых запущенных в городе, руководство поменялось за год до моего прихода. Учитель, вместо которого я пришла, знаний детям давал мало, а в основном занимался популизмом – детишки по предмету ничего не знали, зато могли пересказать разные захватывающие истории, рассказанные педагогом (йети, инопланетяне, таинственные клады, пропавшие экспедиции, бермудские треугольники и прочие чудеса). Ученики, привыкшие на уроках к занятному времяпровождению и разным байкам,  изо всех сил сопротивлялись моим попыткам дать им знания. Через два года они все-таки поняли, что у меня не вырвутся, но стало поздно грызть гранит науки. Я решила, что пора стать мамой во второй раз, а то возраст приближался к критическому (уже пару лет как за четверть века перевалило, почти старуха), и ушла на группу продленного дня, где поспокойнее. Пропустив потом два учебных года, я вышла на полставки все туда же. Сын болел со скоростью «неделя через две» - ангина – бронхит – воспаление легких – ветрянка.

Через год директор предложил мне забить на продленку переобучиться на учителя начальных классов, так как освободилась ставка, а брать людей со стороны он страшно не любил (боялся «котов в мешках»).  Я выпустила свой класс (попутно переобучаясь), потом доучила чужой, а потом я снова подучилась (в свободное от работы время) и снова переквалифицировалась - «всучили» мне коррекционный класс или как он еще назывался класс для детей с ЗПР (задержкой психического развития). Брать никто не хотел, несмотря на 20%-ю надбавку. Видно кто-то в министерстве защитил диссертацию и в массовом порядке в каждой школе начали открывать такие классы. Представьте, что у вас в классе сидит 10-14 двоечников, которых насобирали из всех других классов, а то и из других школ, а учить их надо по практически той же программе, как и всех остальных детей. Целый класс одних двоечников! 

Потом директор сообразил, что выходя из начальной  школы, эти классы становятся пятыми, шестыми и так далее до девятого, и ему нужны специально обученные учителя-предметники, а тут уже обученный специалист, который может преподавать, искать никого не надо. Так что у меня стала нагрузка 29 часов в неделю: каждый день шесть уроков, а в четверг, о, радость!, всего пять. Но веселее всего было, когда у малышей заболевала учительница музыки или физкультуры, девать их было некуда, а у меня в это время поставлен урок у старшеклассников. Детишки оставались в классе, я их рассаживала на последние парты, и разрешала делать, что хотят (только не вставать с места и не разговаривать). На первых партах сидели восьмиклассники или девятиклассники, в большинстве еле читающие по слогам, а я им вещала о территориально-производственных комплексах и особенностях размещения машиностроения или структуре пищевой промышленности, а они смотрели на меня как бараны на новые ворота.

Каждый год при распределении нагрузки я ругалась с директором, прося оставить мне или больших или маленьких. Директор уговаривал, клятвенно обещая больше в «окна» больших не ставить. В сентябре все начиналось сначала.

Веселее всего было, когда начинали болеть учителя. Тогда меня ставили на замещение во вторую смену. Я пыталась бунтовать, но ни тут-то было. Это потом я узнала, что женщину, имеющую детей до 11 лет, можно заставить работать сверхурочно только с ее согласия. Я была категорично не согласна! Но хитрая администрация мне о законах ничего не говорила. Зато внушала «комплекс вины» - мол, мои-то дети тоже болели, я тоже сидела на больничном, меня тоже замещали. Я приходила домой в семь вечера с сумкой тетрадей, дома сидели двое своих детей (как они выучились и стали нормальными людьми – для меня загадка, у меня не хватало сил даже проверять у них уроки) и печальный муж. В 95-м я перевезла маму, уже после первого инфаркта она одна жить не могла. Жила она и здесь отдельно, но в одном городе, а не за границей. Болела она часто, и когда я никого не замещала, я с работы заходила к ней, продукты приносила,лекарства, книги, иногда готовила и развлекала разговорами.

Так я билась три года. Возможно, я сейчас, выработав стаж, получала бы педагогическую пенсию и спокойно сидела дома, но не судьба. Меня «обидели» раз, потом еще раз, после третьего раза я плюнула на все это дело. «Обидели» не ученики, не родители, а свои же коллеги. К сожалению, с годами происходит профессиональная деформация, но возрастной педагог ее не замечает, а ведь не случайно педагогическая пенсия назначается после 25 лет стажа. Проработав 14 лет на ниве образования в одной и той же школе, я летом написала заявление и ушла "в никуда". Ребят было жалко, они ведь не знали, что в сентябре к ним придет другой учитель. К малышам я пришла только один раз, сдала новому педагогу классные деньги и кое-какие бумаги, понимала, что учителю будет неприятно смотреть, как теперь уже ее ученики бросятся ко мне. И разговаривала-то она со мной с еле сдерживаемой неприязнью.

«Нельзя войти в одну и ту же реку дважды», а я и не собиралась. Тему работы в школе я закрыла навсегда. Мне было 37 – девочка, как говорит одна моя теперешняя коллега. Начинать надо было с начала.

В ноябре того же года я вышла на новое место, где и тружусь в поте лица последние 15 с лишком лет. Но это, как говорится, уже совсем другая история. И о ней в другой раз (спать пора).